Ватагина Ирина Васильевна

Там жизнь – кипела. Когда папа был молодой, там и выставки были, и концерты, публика интересная. Я помню, когда к нам приходили в пять часов в гости. Всегда. Из Порт-Артура, такие дамы, Щепкина-Куперник, Морозовы…

Да, так назывался в Тарусе дачный район, там стали строиться как раз после русско-японской войны. Вот в Порт-Артуре они как раз все и жили, и считали возможным в пять часов приходить, пить чай. Спектакли всегда у нас устраивались. Надежда Александровна Смирнова, артистка Малого театра, всегда ставила у нас спектакли. Шесть лет мне было, я помню, спектакль был устроен с костюмами, с париками, с освещением. Сказку написали мама с бабушкой, а Надежда Александровна руководила. Я помню, у нас тогда весь балкон был в людях, и на заборе сидели, и на деревьях. Со всего города сбегались смотреть. Но потом, конечно, кино появилось. А сейчас замечательные фестивали проходят, их фонд Рихтера организует. Они начались еще при жизни Рихтера, потому что когда был юбилей Грига, я помню, он давал концерт в кинотеатре. И теперь каждый год бывает фестиваль. В этом году была Наташа Гутман, с оркестром, и сын ее тоже играл. Жизнь и сейчас кипит, выставки у нас очень интересные - «Москва-Таруса». Это художники, которые приезжают летом в Тарусу писать, здесь выставляются. Сейчас, как и раньше, очень много художников, силы большие. А выставки бывают в августе.

Папа построил дом в 1913 году. Он только что вернулся из Индии, поэтому у нас и дом такой - с «индийским налетом». Тогда очень было просто. Академия художеств заключила договор с пароходством, можно было бесплатно сесть на любой пароход из Одессы и доплыть до Владивостока, через Японию и через Индию, и обратно. Можно было выходить, где угодно, а потом садиться на следующий пароход. Но выходить и жить уже за свой счет. Это было организовано специально для художников. И вот папа поехал в 1913 году с графиком Кравченко и своей двоюродной сестрой, тоже художницей. У нас дома есть этюды по Индии, по Цейлону. И там он чуть не умер. Потому что жары не боялся, работал без шлема, и у него, очевидно, был солнечный удар. А по приезде он стал сразу строить дом. Ему место сразу очень понравилось. Там вид был на 180 градусов, и на Оку, и на Поленово, и на Тарусянку, потому что это на горке. Это место принадлежало собору, при Екатерине там была церковь, но она давно сгорела, и тогда там росли одни кусты, которые ломали на веники. И собору уже совершенно не нужна была эта земля. Но церковная земля не продавалась. Нужно было подавать прошение на имя царя. Папа написал такое прошение, без всякой надежды, и через год пришло разрешение. Купчая даже есть. Но она выписана на фамилию Шереметьевский. Дело в том, что его отец на средства Шереметьева учился, поэтому к старой фамилии Ватагин добавил Шереметьевский. Тогда это было очень просто. Сначала папа был Шереметьевский-Ватагин, потом просто Ватагин, а никаких документов нет. Так что доказать, что именно папа купил этот участок, мы не можем. Нужен был свидетель, чтобы подтвердить. А единственное свидетельство – вот это стихотворение: Выступает наш ваятель, Вавилонской башни жрец, Мира птичьего певец! Потому что, когда папа строил дом, он считался какой-то вавилонской башней. Папа занял часть денег у своего отца, кроме того, у него были деньги, которые он получил за атлас. Этот атлас «Животных разных природных поясов» ему заказал преподаватель университета Мензбир. Папа тогда был еще студентом. Он проехал по всей Европе, рисовал в зоопарках, это было в 1905-06 годах. Очень хорошие рисунки, ранние. Вот на эти деньги и купил он участок, построили дом. Таруса еще была совершенно нетронутая, участок у нас был огромный, потом его урезали. Тогда это была совсем окраина города.

Сам он москвич. Просто ему понравилось это место. Мать писателя Виноградова дружила с бабушкой, с матерью папы. У них была там дача. И они зазвали папу туда. И даже просили: «Не говорите никому, а то понаедут, испортят, такой рай земной!». Это было чудное место. Дивный вид на Оку, и кругом леса, рощи, которые подступали совсем к дому. Это те самые кусты, которые ломали на веники. Они выросли в лес березовый, он додержался до нашего времени. Наш участок и сейчас, как оазис, на нем лес стоит. Папа познакомился с мамой незадолго до отъезда в Индию. И он писал ей каждый день письма, но отсылал, конечно, не каждый день, а когда остановки были. Но потом куда-то они делись. Когда он вернулся, сразу начал строить дом, мама приезжала смотреть, а осенью они повенчались.

Нет, они не жили там, жили только летом, как на даче. Дом был холодный, и жить там нельзя было. Когда я родилась, решили жить там, но из этого ничего не вышло. Сейчас сестра построила там флигель и живет весь год. Он считается памятником культуры. Но он сейчас перестроен. Раньше он был высокий, папа хотел его строить в духе северного терема, но получился типичный модерн. Там в мастерской росписи, в стиле индийского искусства. То есть модерн модерном, и никуда не денешься. Такая смесь древнерусского с Индией получилась.

Мы там живем, и к нам ходили раньше экскурсии, но это все нам надоело. Потом мы боялись, что проломается потолок. Потом дом стал течь, и мы сделали ремонт, сменили даже столбы на балконе. В подвале была папина мастерская, где он рубил из дерева. Там акула сушеная висит, он уже здесь купил, в магазине. У Дюрера есть картина, там у блаженного Иеронима сушеный крокодил висит. А тут у нас – сушеная акула. Мальчишки как-то залезли туда (когда сестра еще не жила зимой), вспороли брюхо, искали бриллианты. Как раз тогда «Бриллиантовая рука» вышла, и вот они все перерыли, все повыломали. Искали бриллианты.

Он очень много скульптур делал, под домом, там и рубил. Там рядом столик такой был, и дрова складывали под навес, из них папа выбирал. Это были обычные березовые дрова. Никаких особенных ценных пород. Вот у нас в парке срубили какое-то дерево – он сразу там оказался. Он делал скульптуры только в дереве или в камне. Делал набросочек карандашом в профиль, в фас – и снимал лишнее. Он возмущался, когда сначала лепят, потом дают кому-то делать в мраморе. Это то же самое, что сделать эскиз картины, а потом дать кому-нибудь написать, и выставить потом под своим именем. Он очень ценил материал, а так как он изображал в основном животных, то дерево больше всего подходило. И еще тарусский мрамор.

Мастерская его цела, там еще много работ осталось. Перед закрытием Третьяковки на ремонт, там была папина выставка, последняя. И почти все было закуплено. Но Третьяковка очень мало выставляет. В Русском музее много работ. Он вообще много работал. Для Зоологического музея, для Дарвиновского. Расписывал стены. Пока, говорит, были стены, я расписывал. Когда стен не стало, тогда уже… Расписывал за какие-то гроши. Считалось, что мы какие-то миллионеры, потому что роспись дорого стоит, а он за какую-то нищенскую зарплату работал, просто ему интересно было писать. Вообще папа всегда считался как бы «вне закона», потому что он животных рисовал, «как это так, что-то необычное?» Но под конец жизни он как-то начал сомневаться, нужно ли кому-то его искусство. Он ведь никуда не ходил, Новый год мы не праздновали: «Что это, ночью? Ведь утром надо быть в мастерской». Он в мастерской всю жизнь работал. Когда он уже заболел, то преподавал в Строгановском. И говорил, что уже повторяется, повторяются у него работы. Может быть, он уже сделал все, что мог? Раньше ему и в голову не приходило, что делать, так много было идей.

Нет, он в основном скульптор, в материале – в дереве и камне, из тарусского камня делал, из известняка. Довольно много вещей и в тарусской галерее хранится. Там даже есть зал анималистов. И погребен он в Тарусе. Он один из первых москвичей Тарусу «открыл» и там поселился. У папы был очень татарский вид. Он был лысый, ходил в тюбетейке, а летом в бухарском халате. Зимой дома носил китайский черный халат с драконами. Он ненавидел буржуазную европейскую одежду – костюмы: «Что это, брюки, пиджак – гадость какая-то!» Не носил.

До революции там были Цветаевы, Поленов. На месте дачи Цветаевых потом был дом отдыха, но он не сохранился, на его месте сейчас танцплощадка. Папа ходил к Поленову, они вместе эскизы делали. Потом папа к нему ходил и спрашивал, как поступить ему. Он-то хотел быть художником, а родные считали, что это совершенно неприлично, быть художником, что это не профессия, и настояли, чтобы он в Университет поступал. И Поленов поддержал – окончите, говорит, а там будет видно. И папа окончил. Когда ему понадобился документ о высшем образовании, чтобы в Строгановском преподавать, оказалось, что у него нет художественного образования. Его спросили: «Есть ли хоть какое-нибудь? - Вот, Университет, естественный факультет. – Ну, давайте хоть это». Вот единственный раз, когда ему это пригодилось.

С одной стороны это помогало ему, а с другой, он считал, что – мешало. Потому что он делал всегда очень «правильных животных». Он хорошо знал их строение. Он был анималист. Может быть, он-то и основал это направление, потому что очень любил животных. А поскольку окончил естественный факультет, то он их к тому же и знал. Папа очень любил животных, и мне это передалось тоже. Он уважал их, а не просто любил. И когда его называли «дедуля, который делает зверюшек» - этого он терпеть не мог. Относился с уважением – «наши младшие братья». Я помню, еще маленькая была, и когда с папой в зоопарк приходила, то просто лопалась от гордости. Мартышки все к нам бросались и пищали. Они узнавали его. Или: он рисовал антилопу - а она подходила и лизала ему руку. Как-то папа уехал и бросил нас в Тарусе, поздней осенью, потому что «если я не позабочусь, крокодилов не переведут в теплое помещение». А дома у нас жили только кошки-собаки, да во дворе была лошадь.

Нет, он рисовал и изображал только диких животных. Но собака наша его очень любила. Говоришь: «Василий Алексеевич…», - она сразу бросалась искать. «Идем встречать…», - она бежала вперед. А встречали мы его только с парохода. Мы смотрели с верхотуры, там еще не заросло тогда деревьями - высматривали около дома Поленова дымок. Это значит – пароход идет. Тогда мы бежали встречать. Папа все время куда-то ездил – на Дальний Восток, в Германию, куда-то еще. Потом возвращался, и мы с собакой его встречали. Когда на Дальний Восток ездил, присылал все время письма или открытки, с рисунками. Они все у нас хранятся.

Нет, дом этот немецкого типа, но очень интересный. Там музей, и сейчас можно прийти посмотреть. Но я туда уже не хожу. Туда всего три версты от Тарусы, пустяк дойти, но сейчас парома нет, поэтому надо 60 км через Серпухов ехать, или с лодкой договариваться. Папа с Поленовым был знаком, а я его почти не застала. Зато помню стихи: Из-за милого Аббатства Вереница дочерей С вереницей фонарей. Это дочери Поленова имелись в виду. Поленов ставил оперу. Он сам написал оперу. У меня даже вопрос как-то попался на экзамене: «Что еще кроме художества сделал Поленов?» – Он написал оперу «Призраки Эллады». И очень хорошие декорации были. Ставили ее в соляном амбаре. Там еще проводились концерты, и музыкальные, и литературные, и выставки. А вот такой случай рассказывал один тарусский житель: был концерт Бальмонта, на него пошли мои отец и мать. А отец был ужасно смешливый. Если он начнет смеяться, то остановить его уже нельзя. А Бальмонт читал так - в нос… вот он так читал, читал, и вдруг мама чувствует, что отец начинает смеяться. А как начал хохотать, она его схватила и скорее вывела. Но на самом деле папа очень любил Бальмонта, он всегда сам был немузыкальный, но когда никто не слышал, он какие-нибудь торжественные гимны напевал. А Бальмонта папа очень любил – это было его время, его молодость, все эти поэты, он дружил с некоторыми. Я даже с папиных слов знаю кое-что. «Я – изысканность русской медлительной речи, Предо мною другие поэты – предтечи…» Это все папа знал, потому что все это писалось при нем. Тогда у нас не было этой литературы, но я знала, со слуха.

За десять дней до начала войны мы уехали на Кавказ, в Лазаревке у нас был дом. Тоже на папины деньги построен, а жили в нем его тетушка и дядюшка старенькие. Мы поехали туда только на две недели. Я все говорила, что не люблю юг, я люблю Тарусу, но поехали мы туда, и вещей-то взяли на десять дней. И там нас застала война. Прожили мы там три года. Немцы подходили, бомбежки страшные, много всего перенесли. Папа уехал сразу в Москву, очень долго мы о нем ничего не знали, потом он вернулся. Через Каспийское море, каким-то страшно сложным образом добирался. Я думала, что уже никогда его больше не увижу. Мы жили там в своем доме, но все равно было очень трудно и страшно. Папа собирал на морском берегу коряги, корешки, и потом из них что-то делал. Но вообще, это было ужасное время, какое-то темное: немцы приближаются, бомбежки, страшно. Там я кончила школу и поехала учиться в Тбилисскую академию художеств. Первый курс и половину второго я закончила там. Папа был тогда в ужасном состоянии, был очень болен, но все продолжал рубить. Чтобы подняться на лестницу, ему надо было поднять ногу руками, и тогда только мог подняться. Но потом он окреп. Жил-то он долго, до 80 лет, а умер от рака. Папа считается почетным гражданином города Тарусы…, а может быть, я ошибаюсь, но, во всяком случае, дом наш считается памятником культуры, и нам даже нельзя было гараж построить.

Никак не пришла. Просто в Тарусе была церковь, и меня водили в церковь. И с детства я считала, что мне надо делать – писать иконы, наверное. Я даже на дощечке травой цветной что-то пыталась сделать. Папа собирал образы животных, в Третьяковской галерее срисовывал с икон. Он познакомил меня с Деминой, хранительницей этого отдела. С этого и началось. Там я стала копировать иконы. По понедельникам в галерее был выходной, Наталья Алексеевна меня встречала. Это я уже в институте училась, но понедельник прогуливала. Все думали, что я, наверное, на свидания хожу, потому что я такая довольная после этого была: «Ну что, хорошо было?» – «Замечательно!». Вот там я занималась, наверное, года два, а потом это кончилось. Я все искала, кто бы писал для церкви, потом нашла Марию Николаевну Соколову [монахиня Иулиания], у нее занималась. Тогда это занятие было совершенно вне закона, сажали на четыре года за икону, четыре года тюрьмы. Считалось – «идеологическая диверсия». Но в Троице-Сергиевой Лавре можно было, потому что не выходило за ее стены. Так что писать иконы было просто очень опасно. Поэтому у меня и характер такой был – боялась всего. А теперь, когда все открыто, девчонки мои не понимают. Пишут иконы, сдают экзамены по Новому Завету, да еще жалуются, что больно много экзаменов. Ну что это такое? Многие тогда не знали, где можно достать Евангелие. Но мне всегда везло, я всегда была при церкви и писала иконы. 15 лет я работала в музее Рублева реставратором. Сначала в Третьяковке, потом там. Тогда не было никаких учебных заведений, друг у друга учились. У Марии Николаевны занималась до самой ее смерти. Так и стала иконописицей. Ученики появились, когда в этом храме стала работать [храм св. Николая в Кленниках]. До этого у меня была единственная ученица - Маша Городская, балерина. Тогда отец Всеволод [Шпиллер] сказал: вот, будешь ее учить. Она была балериной Большого театра, ей еще семь лет было плясать. Она знала точно, сколько ей лет, месяцев, недель оставалось плясать до пенсии. И она стала учиться у меня. Мы занимались, потом она шла на занятия, на выступления. А сейчас она самостоятельная иконописица. А потом ученики здесь пошли. Отец Александр [Куликов, настоятель храма св. Николая в Кленниках], как только получил этот храм, первым делом устроил иконописную школу, когда еще ничего не было. Еще не было ни института, ни в Лавре, ничего. Только в храме комнатка была, где с детьми занимались. Потом сюда влился Свято-Тихоновский институт. Когда он открылся, помещения у него не было, педагогов не было. Нас позвали всех преподавать, но я не могу ездить, я могу только здесь, потому что у меня ноги плохо ходят. Сюда приходят студенты из Тихоновского института, здесь же наша приходская иконописная школа, все в одной комнате. Сейчас у института, наверное, появилось какое-то помещение, но они все сюда ходят. Просто это моя мастерская и мои студенты. Я действительно ходить не могу. Это я с лесов свалилась, в Кузнецах [храм св.Николая]. Расписывала в алтаре, не очень высоко. Стремянка стояла на комоде с облачениями, ножка соскочила, и я грохнулась. Но руки целы, что еще нужно?

В Тарусе сейчас открылась церковь. Там был собор на городской площади, я в него ходила девочкой, с семи лет. Потом его закрыли, всех посадили, кто там служил, и прихожан. А народ там был все такой… непростой. Это было в 1934 году. Таруса ведь – «101-й километр» – не знаешь, наверное, что это такое? Отправляют после лагерей в ссылку, но жить можно не ближе 101-го км от Москвы, и в некоторых крупных городах тоже нельзя. Таруса отвечала всем этим требованиям, потому там и была очень изысканная публика, все они были при церкви, все эти ссыльные. «Ссыльная элита». Там был прекрасный священник, отец Серафим, потом его расстреляли. Сейчас пытались выяснить, где и когда, но мне дали данные какие-то неточные – как же так, там написано, что в 36-ом году его уже расстреляли, а он в 37-ом году мою маму отпевал? Оказалось, что не тот – тоже Серафим, и тоже перед тем служил в Томске. Придворная дама за ним поехала… не его, а настоящая придворная дама. Она стала его духовной дочерью, и ее тоже расстреляли. Кто был около церкви, много пострадали, но нас это как-то не коснулось. Я была девочкой. А родители не так уж часто и ходили. Так что нашу семью аресты миновали. Но Тарусу сильно потрепали. Сейчас Петропавловский храм восстанавливают, уже купол сделали, строят колокольню. Священник в Тарусе один, отец Леонид. Ему сказали – пожалуйста, все церкви в округе открывай. Одну, в Кузьмищах, уже открыли. Она почти готова, только не расписана. Наш храм, Воскресенский, весь восстановлен, расписан. Художников-то много, все отталкивают друг друга, хотят расписывать. Ирина Старженецкая фрески писала. Очень она интересно расписала, недавно получила Государственную премию. В Тарусу ездила комиссия смотреть эти фрески, это была как бы последняя капля, чтобы ей присудить премию, так комиссии понравилось. А муж ее скульптор, Толя Комелин, его работы тоже в Тарусе есть. На стенах, в росписи, я мало принимала участия, а икон в храме много моих. А теперь вот собор открывается, Петропавловский. Сейчас вся жизнь вокруг церкви крутится. В воскресенье все художники там.

Легенд про Тарусу я не знаю. Но вот «легенду» про наш дом я слышала. Соседка напротив: «У вас там нечисто, нечисто. Там ведь раньше монастырь был, там пугает». – «Что пугает?» – «А вот, пошли девки, а их - пугает, пугает! Прибежали обратно. Ш-ш-ш, ш-ш-ш! Это, наверное, сила нечистая!» А так никаких преданий я не знаю, не сталкивалась с ними. Есть история просто интересная, про тарусских князей. Были два князя тарусских, племянник и дядя, очень ученые, службу на греческом языке вели. Но оба они погибли во время Куликовской битвы. Они были друзья Дмитрия Донского. Еще была княжна Ксения, она вышла замуж за тверского князя и была матерью Михаила Тверского и свекровью Анны Кашинской. Что заставило тверского князя, уже в летах, такого могучего, жениться на какой-то тарусской княжне, еще почти девочке? Приданого никакого, княжество маленькое, разбито к тому же на меленькие уделы. Влюбился, как юноша, очевидно, другого объяснения нет. «Ксения, княжна Тарусская», такая книжка есть. Когда я писала икону Михаила Тверского, в житии прочитала, что он родился от второго брака своего отца. Действительно, сам он уже пожилой был, а она молоденькая, совсем девушка, он по тем временам совсем старик, лет сорок. Вот вам легенда, очень красивая. В семнадцатом веке этому нашли еще другое объяснение. Отрочь монастырь в Твери есть. Почему «Отрочь»? Оказывается, князь послал отроков своих, слуг то есть, за невестой. Отрок и нашел эту Ксению, и сам влюбился, но конечно, она вышла за князя, а отрок основал монастырь. Это уже поэма семнадцатого века. И Ока была тогда та же, и смотрела княжна Ксения на те же дали…