МЕМУАРНОЕ
В умной и доброй сказке «Синяя птица» дети, Титиль и Митиль,
встретив своих давно умерших дедушку и бабушку,
спрашивают их: «А вы разве живы?» и слышат в ответ:
«Люди живут до тех пор, пока о них помнят».
Я скажу по-другому:
пока люди помнят то, чего не могут знать другие,
они обязательно будут кому-то интересны.
Как фотографии в старом альбоме.
ПЛОЩАДЬ МАЯКОВСКОГО
В кинофильме Марлена Хуциева «Застава Ильича», ставшего манифестом шестидесятничества и разгромленного по той же причине, есть почти документальные кадры поэтического вечера в Политехническом музее. Я был свидетелем других событий, тоже знаковых, вошедших, например, в фильм «Москва слезам не верит»: многолюднейших собраний на площади Маяковского.
Не смею называть себя участником (основная масса была на 5-10 лет меня старше), но я там присутствовал, видел то, чего, никогда раньше не было и, наверное, никогда не будет. Сейчас даже представить себе трудно тысячную толпу, в основном, молодых людей, собиравшихся в центре Москвы на небольшом пятачке вокруг памятника «неоднозначному» поэту и вниз вдоль Зала им. Чайковского и театра «Современник» (которого тогда еще не снесли), собравшихся лишь для того, чтобы слушать и читать стихи! И только! Правда, впервые за многие десятилетия читались те стихи, которые хотели читать, то есть неуправляемо, бесцензурно. Это-то и пугало.
Потом в газетах писали, что это были антисоветские и даже «безнравственные» стихи. Я таких не слышал. Читали, как помню, в основном, Е. Евтушенко, например, «Москву товарную» («Студенту хочется послушать Скрябина / И вот неделями живет он скрягою…и т.д.), «разухабистого» А. Вознесенского, «коммуниста с человеческим лицом» Р. Рождественского и проч. Наверное, было и другое. Люди дышали свободой, были пьяны от одного только сознания, что можно говорить себе подобным то, что думаешь сам или другими словами, но лучше говорят их поэты. Долго продолжаться так, конечно, не могло, и уже к апрелю 1962 года все было кончено.
Я был там три раза. Первый раз, помню, 23 февраля того же года мы с ребятами туда рванули прямо с праздничного вечера в школе (День Советской армии). Поразило не столько количество народа на полутемной площади, сколько атмосфера большого всеобщего праздника. Круг слушателей образовывался моментально. Стоило нам встать кучей (а нас было человек десять), как нас сразу же окружали сотни жаждущих услышать Слово.
Следующий раз (по-моему, в конце марта) я застал попытку разгона. Причем, всё происходило, как сейчас понимаешь, тоже в духе времени. Власть еще стеснялась быть похожей на предшественников, но уже чувствовала опасность излишних вольностей. Поэтому разгон поручили как бы «своим» – оперотряду МГУ (эту публику я потом имел «удовольствие» разглядеть поближе). Их было несколько десятков. Нас – тысячи. Разговор шел (сам был тому свидетелем) сугубо интеллигентный:
- А, собственно, в чем дело?
- Вы должны немедленно разойтись.
- А, собственно, на каком основании?
- На основании Постановления Моссовета.
- А постановление незаконно.
- Нет, законно ….
- Нет, незаконно …. и т.д.
Оперов этих могли и побить. Желающие были, и они уже подтягивались к центру событий, но их вежливо оттаскивали – все понимали, что ситуация патовая, в которой никому ничего предпринять невозможно.
Все завершилось по-советски просто: газеты выразили «мнение граждан», а милиция потом пресекала любые скопления народа в зародыше. Поэтому, когда я с другом Витькой попробовал недели через две остановиться у памятника «горлану и главарю», как к нам тут же подошли вежливые милиционеры и попросили не задерживаться.
Июньский Пленум ЦК КПСС грянул только через год. И все встало на свои места. А еще через год и «действующие лица» наверху сменились на более «последовательных».
P.S. Сейчас я понимаю, почему события на Маяковке стали для нас неповторимым знаком того времени, того особого климата, который одни назвали оттепелью, другие считали слякотью. Слово «шестидесятники» вообще, мне кажется, обозначает не столько людей, сколько явление, эпоху протестантизма коммунистической веры, романтическую попытку убедить себя и окружающих в том, что эта вера достойна искренней любви, ибо признает (если ее «правильно понимать»!) ценность каждой личности. Отсюда расцвет лирической поэзии, авторской песни и многого другого. Драматизм же ситуации заключался в том, что коммунистический протестантизм как всякая вера провозглашал и действительно стремился к открытости (Хрущев, например), но и боялся ее, потому что был частью государственной идеологии и слишком привязан к официозу (как православие до 1917 г.). Окончательный же крах шестидесятничества стал очевидным фактом вместе с крахом президента СССР Горбачева – последнего, как мне кажется, заметного протестанта той коммунистической веры.
А тогда искренним людям просто сказали: «Стоп. Дальше нельзя. Так надо». И это было началом конца объединявшей души общей религиозной по сути идеи и рождением безверия. Высокие слова превратились в пустые «знаки» лояльности, и каждый занялся своим делом.
ОДЕССА
Когда я думаю о Питере-Ленинграде, в моей памяти встает город-музей и люди, говорящие с тобой так, как будто сами они драгоценные экспонаты. Но вот я вспоминаю Одессу и вижу город южного солнца и южных людей, шумных, легких в общении, всегда имеющих, что сказать, объяснить, даже, если ты в этом не очень нуждаешься.
Я люблю этот город не потому, что люблю Бабеля или Жванецкого. Скорее, наоборот: их я люблю еще и потому, что чувствую в них аромат города, в котором не жил никогда, если не считать двух недель в восьмилетнем возрасте (разве ж это жизнь?).
Возможно, это гены. Но, скорее всего, память о людях, чаще всего, московских евреях «с Украины», которые почему-то всегда, особенно в детстве, ко мне хорошо относились. Мне дороги их открытость, врожденное остроумие, жизнерадостность, «жовиальность», как говорил Бабель. Они «не могут молчать», им «больше всех надо». А как излагают…
Вот я стою в магазине, и откуда-то из-под плеча ко мне обращается незнакомая женщина лет 60-ти: «Что Вы смотрите на эту сумку? – говорит она очень заинтересованно. – Вы не видите, что здесь липучка? Куда Вы положите кошелек? Вот смотрите, у меня тут змейка. Я иду в собес, у меня тут документы. А здесь кошелек, тут у меня еще змейка».
«Привоз». Ряды(!) торгующих брынзой. Одна из них: «Берите, хороший сыр, овечий…». И вдруг сзади слышу женский голос: «Ой, не смешите меня, скажите это тому, кто не знает». Та спокойно улыбается, как бы говоря: «А я и не тебя смешу…».
Или такой эпизод. После Конференции нас пригласили в частный ресторан, тогда, наверное, единственный в Одессе. Вино, брынза, язык… На эстраде юный скрипач играет что-то виртуозное. Соседка мне объясняет, что по вечерам здесь бывает даже стриптиз. «Работает там у них одна, но такая худючая, и раздевается ну совсем без фантазии. Я как увидела, говорю мужу: «Ой, не могу, дайте мне зеркало».
Между прочим, платили за обед хозяева. И когда я «встрял», мне объяснили: «Да вы не волнуйтесь. Директор нашей библиотеки – член депутатской комиссии, и она как раз их сейчас проверяет. Так что всё в порядке».
Словом, тепло мне, душевно было в Одессе. Может быть, это ощущение корней, чего-то такого, чего мне, наверное, не хватало, как витаминов северянину? Может быть. Впрочем, я никогда не испытывал особой ущербности от того, что всю жизнь называл мачеху своей матерью.
P.S. Кстати, ту площадь, на которой я жил с мамой в 1952 году я-таки случайно, но нашел. Потому, что там до сих пор катают детей на пони. А то, что там стоит прекрасный памятник графу Воронцову – забыл напрочь. И называется эта площадь теперь не Советской Армии, а как когда-то Соборной. Видать, большой собор там стоял. Есть где покататься маленьким гражданам соседней страны.
ПОХОРОНЫ АЛЕКСАНДРА МЕНЯ
11 сентября 1990 года. Христианский праздник Усекновения головы Иоанна Предтечи. Небольшая деревянная, но, видно, ухоженная однокупольная со звонницей церковь. И всё пространство церковного двора, за двором, и даже на крыше – всё заполнено людьми. Несколько молодых ребят, человек десять, стояли довольно долго на звоннице с зажженными свечами. Молча, как и все, не двигаясь несколько часов (отпевание началось в 10 часов, а к могиле гроб понесли в 16.40). Лица, в основном, интеллигентные, немало с «неславянской» внешностью. Много неверующих: женщины с непокрытыми головами, кто-то (было заметно) крестился впервые, кто-то не крестился вовсе. Голова, как полагается у покойных священников, закрыта толстой парчовой тканью. Но видеть это, зная как его убили, было тягостно.
Присутствовали и выступали представители разных конфессий: католики, баптисты и др., его духовные дети. Отпевал митрополит Ювеналий, хитренько, как всегда, глядевший на собравшихся. Первым выступал Глеб Якунин, однокашник о. Александра, но забросивший служение ради политики. И говорил он исключительно «про политику»: «Мы с Б.Н. Ельциным…На заседании почтили память… Все встали… Дано поручение МВД и КГБ… Независимое расследование… Новый закон… и т.п.». Одна из выступавших вспомнила, как она спросила о. Александра, не собирается ли он уезжать, на что он ответил: «Наше место здесь». Несколько выступавших (все женщины) называли его святым (направил апостольски на путь веры многих людей) и даже чудотворцем (какого-то мальчика, тяжело больного он то ли устроил в хорошую больницу, то ли машину достал – все-таки Московская область – сказано невнятно). Несколько человек заговорили об антисемитизме в РПЦ. Один даже назвал имя какого-то архимандрита, гонителя А.Меня, кто-то требовал от РПЦ ясной оценки «Православного движения «Память», цитировали ап. Павла («нет ни эллина, ни иудея») и т.п..
Что же касается меня лично, то я никогда не воспринимал А. Меня ни «добрым пастырем» (как, например, владыку Георгия, епископа Челябинского, с которым мне посчастливилось близко общаться, – простого и доброго мужика, который взял как-то и вывел свою паству на уборку картошки), ни истым праведником (слишком уж земной). Но это был несомненно оригинальный мыслитель, философ, эрудит, особенно для нас, узкосоциалистически образованных. Поэтому лично для меня его гибель – утрата невосполнимая, причем, не как гибель священника, а, прежде всего, как гибель коллеги-интеллектуала. Пророческая по нашим временам.
Вообще ощущение значимости происходящего чувствовалось во всем. Был образцовый порядок для такого большого количества интеллигентов, собравшихся в одном месте. Когда у одной женщины началась истерика (она кричала не переставая), ее из плотно стоявшей немалой толпы тут же вывели во двор ребята в камуфляже. Было много теле- и кинокамер. Рядом со мной стояла какая-то женщина, стенографировавшая все выступления, где-то в углу брали интервью…
Вот и я, как булгаковский Левий, пытаюсь запечатлеть событие, значение которого большинству из нас пока не ясно.
11 сентября 1990
(электричка)
19 АВГУСТА
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Это моя дневниковая запись февраля 1992 года без изменений. Вот, как я думал тогда.
19 августа1991 года, понедельник, мой первый рабочий день после отпуска. Когда я увидел в окно танки на Ленинском проспекте, первое, о чем подумал: где Ельцин (хотя ему я не симпатизировал)? (Вторая мысль, между прочим, была: хорошо, что я уже вышел из партии. Хорошо при любом исходе!) И вот сейчас, анализируя прошедшее, я вижу, что во всей этой внешне нелепой трагикомедии был все-таки постановщик и главный режиссер. И я, кажется, знаю кто. Это Б.Н. Ельцин. Разумеется, он не руководил «чепистами» и не стрелял в Б.Пуго. Но он их умело провоцировал, держа в руках все ниточки.
Почему я так думаю?
Во-первых, он знал всё. Об этом говорит не только необъяснимый факт его не-ареста 18-19 августа, но и знаменитая «стенограмма» заседания ГКЧП, которую он заставил-таки прочесть Горбачева на Верховном Совете перед телекамерами. А его слова журналистам: «Мы знали, что решение о штурме не принято. Нам докладывали (!!!- я), всё спорят»?!
Это подтверждает и обстановка вокруг Белого дома. Никто не верил в возможность штурма, и все отгоняли от себя успокаивающую мысль. И по TV, и все, кто там был в течение тех двух суток, постоянно говорили: обстановка спокойная, даже веселая, еды навалом, вплоть до икры.
Во-вторых, он торопился, т.к. двоевластие Центра и России было налицо, а маятник настроений мог пойти вправо (Уточню: правыми тогда, в 1991-м, называли коммунистов – Я, 2001). А Горбачев держался за партию. И партия, что забавно, тоже держалась за Горбачева, как за соломинку. То есть, Ельцин сознательно провоцировал конфликт в удобное для себя время. Сейчас, в феврале, развязка могла быть иной.
В-третьих, Хотел ли путча Горбачев, как конца двоевластия? И да, и нет. Просто он, как говорят шахматисты, «стоял хуже» Ельцина. Но объявить ЧП, сохранив свой образ, было невозможно. Смысл слов Янаева, что «Горбачев мой друг…Он поймет…» и т.п., означал лишь то, что для него и других «чепистов» Горбачев (увы!) оставался единственным лидером, кому они могли преподнести победу. Поэтому они тянули, призывали к спокойствию, когда надо было наступать, и тем самым, между прочим, оттолкнули от себя «наших», вроде Невзорова (тогда, 15 лет назад так себя называли радикальные патриоты, приветствовавшие вооруженную защиту распадающейся советской власти в Тбилиси, Вильнюсе и т.д. – чего это слово вспомнили сейчас? по каким ассоциациям? – Я, 2006). Словом, это был заговор обреченных, заговор «начальников» (а кто их у нас любит?), которым Б.Н. по-мужицки, в открытом бою, «помог» убедиться в собственном бессилии.
В-четвертых, еще о расстановке сил. У нас в библиотеке, как, наверное, по всей Москве, шел сбор денег и вещей для защитников Белого дома. Но сколько мы могли собрать? Несколько сотен, не больше. А потом мы услышали, что только ИНКОМБАНК или МЕНАТЕП (уже не помню) выделил на эти цели 1 млн. рублей. Им было что терять, кроме своих цепей.
И последнее. Когда все кончилось, мы собрались в отделе и распили бутылку вина за ПОБЕДУ. Никогда мы не испытывали такого единения. Наверное, так люди чувствовали себя в мае 1945-го. Но уже тогда было ясно, что это не конец, а только этап. Что там дальше?
Что же касается меня, то в августе я не обольщался. Поэтому не разочаровываюсь и в феврале. Уверен только в одном: наши сегодняшние оценки и Горбачева и Ельцина наверняка не окончательны.
Февраль 1992
P.S. Белый дом все же взят. И снова Ельцин предметно показал, чего не хватало «чепистам» – жестокости. Те испугались трех погибших – его не остановили сотни.
Октябрь 1993
P.S.S. Вчера было 10 лет с того августа. Я не ошибся в прогнозе. Что и констатирую без радости и злорадства. Ожидаемая мерзость. Уже стараются не вспоминать, что большинство людей вовсе не защищало новых хозяев жизни от старых. Нам просто было по пути. Одни боролись за власть и деньги, другие в очередной раз пробовали защитить личную свободу от развращенного всесилием государства и радовались общей, но очень разной победе. И дело не в том, что нас «кинули». Другого и быть не могло. Так было и так будет. По крайней мере, я на этот счет не обольщался, и хотя бы от этого имею удовлетворение.
Октябрь 2001
ТАЙНА ВЕКОВ
В середине 80-х годов в массовой печати стали появляться, причем, в непривычно больших количествах, публикации полунаучных и даже совсем ненаучных гипотез и предположений (особенно в журнале Вас. Захарченко «Техника – молодежи»). Меня это ужасно задевало, даже возмущало, и я излил свои праведные чувства аж в нескольких статьях (ж. «Дет. л-ра», «Семья и школа» и др.). Но я не мог тогда понять, почему умные и уважаемые мной люди меня поддерживают как-то «не полностью», хотя правота моя, по крайней мере, для меня была очевидна: перед нами агрессивная профанация науки, научных методов познания и проч., которым, разумеется, надо противостоять.
И вот только сейчас я, кажется, понимаю, в чем было дело. Все эти «бредни» были тогда одной из немногих легальных возможностей подготовить общественное мнение к критическому восприятию общепризнанных (потому что единственных для нескольких поколений советских людей) истин. Это был романтический прорыв под лозунгами: «Возможны варианты», «Очевидное – невероятно» – очень смелым по тем временам! И все, кто это понимал, противостояли, как могли, моей наивности.
Сейчас это уже история, которая, правда, имеет свойство возвращаться. Поэтому и сегодня, уже поняв все, говорю: я ни о чем не жалею, и сейчас бы поступил точно так же. Потому что наука должна быть объективна и точна. Всегда. Как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже».
ВАРВАРА ИВАНОВНА СТРУЧКОВА.
руководитель театральной студии Дома комсомольца на ул. Дурова
Сейчас, когда прошло столько лет (ее не стало в 1962 году), понимаешь, что она нас не просто любила, мы были частью ее небогатой во всех смыслах жизни (жила она, кажется, с сестрой на артистическую пенсию… Впрочем, о ее внестудийной жизни мы знали очень мало).
И мы ее тоже любили, как могут любить подростки доброго человека, который кричит на нас громко, но разрешает “тусоваться”, даже курить и, главное, дает возможность реализовывать свою творческую энергию, демонстрировать перед оценивающими взглядами сверстников свои способности, свой талант. Ведь не случайно (и это замечательно!) мы больше занимались этюдами (т.е. творили, изобретали), нежели подготовкой к выступлениям (т.е. отчетам перед начальством).
Нам хорошо было вместе, в нашей театральной студии на ул. Дурова. И потому мы со своим подростковым эгоизмом так и не смогли понять, почему она решила уйти из жизни (от нас!). Ведь мы ее так любили.
P.S. Это старая запись где-то начала 90-х г.г.. Потом с появлением Интернета я набрал в поисковике ее имя и вот, что обнаружил. Из биографии В.Коршунова (парторг Малого театра) понял, что студии к моему приходу было почти 20 лет, а из биографии В.Смехова (я пришел в 1960 г., когда его уже не было), что моё преклонение перед Варварой Ивановной разделяют многие.
Кстати, я послал им обоим письма. Ответов не получил. То ли они не прочитали, то ли прочитали, но подумали не то.
Коршунов Виктор Иванович
http://www.maly.ru/people.php?name=KorshunovV
В 1943 г. в районном Доме пионеров он записался в драматическую студию, которой руководила Варвара Ивановна Стручкова, по воспоминаниям Коршунова, очень хорошая актриса и прекрасный человек. Во главе с В.И. Стручковой, вместе с другими ребятам, юный Коршунов много ездил по госпиталям и больницам. Выступал с концертами и спектаклями перед ранеными бойцами, а после выступлений помогал медсестрам и нянечкам ухаживать за больными.
Вениамин Смехов Театр моей памяти
http://fictionbook.ru/author/smehov_veniamin_borisovich/teatr_moeyi_pamyati/read_online.html?page=1
Без спросу родителей я поступил с другом в драматический кружок при Дворце пионеров Дзержинского района. Это был не рядовой, а знаменитый кружок. из его рядов вышло много профессиональных актеров: В.Коршунов, Т.Лаврова, О.Якушев, А.Эйбоженко, Г.Бортников, В.Беляков… Но самое главное: в нашем кружке царила атмосфера дружбы и праздника. Праздника – быть вместе и играть все что угодно. Пусть главную, пусть неглавную роль – лишь бы вместе, лишь бы сцена, лишь бы праздник. Конечно, душой и автором этой атмосферы была руководитель кружка Варвара Ивановна Стручкова. Она играла в Московском ТЮЗе хорошие роли. То есть большие. Хорошими их трудно назвать, ибо самая известная ее актерская победа – это роль Бабы-Яги. Но мы гордились ею, она хорошо играла. И старшие, и младшие кружковцы любили Варвару Ивановну как родную. Она неплохо ко мне отнеслась, но я был очень длинный для детских ролей младшей группы и сыграл пионервожатого, а мои “подопечные”, вроде Леши Горизонтова или Юры Конькова, были в жизни старше меня на несколько лет.
За год до своей кончины меня посетила незабвенная Варвара Ивановна Стручкова; она ласково и почтительно оценила мой труд в Мольере за кулисами учебного театра ГИТИСа, куда иногда выезжали дипломные представления…
